В Милане вокруг аэропорта лежали горы серого снега, и над ними висел плотный густой туман. Вылет задержали на полтора часа. Потом самолет стартовал, погрузился в непроницаемую пелену и через десять минут вынырнул из нее. Над облаками торчали сверкающие вершины Альп. Через некоторое время облака закончились, и береговая линия радужным изгибом вскарабкалась от земли до неба. Несколько минут спустя самолет погрузился в бездонную синеву без конца и края.
До последней секунды под крыльями была вода, потом вдруг рыжие отвесные скалы выдвинулись из пустоты, колеса ткнулись в бетон, приземистое двухэтажное здание аэровокзала обнаружилось на краю плоской земли: Сицилия.
Меня встретил молодой красавец с изящно откинутой головой, в белоснежной рубашке – в тон сдержанной улыбке, вспыхнувшей на его смуглом лице. Он небрежно протянул руку – Джанфранко – и подхватил чемодан.
Ночь наступила мгновенно. В автомобиле было прохладно, пахло новенькой отделкой. Джанфранко быстро объяснил мне программу: я приглашен известным сицилийским меценатом для того, чтобы в духе Гете проехаться по острову, пожить в Катании, поучаствовать в нескольких культурных мероприятиях и сочинить потом рассказ, так или иначе связанный с этой поездкой. Десяток таких рассказов, написанных известными писателями из разных стран, составят сборник. За рассказ был обещан очень приличный гонорар.
За два часа мы пересекли Сицилию и остановились на противоположном берегу, около самого моря. Маленький курортный городок казался вымершим: одиноко горел оранжевый фонарь на центральной улице, и вздрагивали в теплом февральском воздухе огни железнодорожного семафора около туннеля неподалеку. Я спросил: можно ли купаться? Джанфранко посмотрел на меня, как на сумасшедшего: вода, конечно, градусов двадцать, но кто же купается в феврале?
В холле гостиницы меня представили меценату: его звали Антонио. Гостиница принадлежала ему. Это был крупный, коротко стриженный мужчина средних лет, немного застенчивый, с голубыми глазами, длинными ресницами и со сломанным носом, в потрепанном свитере и джинсах, немного похожий на молодого Энтони Куинна. Весь просторный холл был заклеен ксерокопиями газетных статей, посвященных деятельности его культурного центра. Антонио познакомил меня с остальными гостями: с переводчицей, семнадцатилетней миниатюрной девушкой по имени Мелисса Пи – автором скандального итальянского бестселлера, с журналистами из Милана, Рима и Палермо.
Теперь, сказал Антонио, поскольку в межсезонье гостиница пустует, каждый из вас может сам выбрать себе номер. Он предложил экскурсию: номера, все разные, были спроектированы специально приглашенными художниками, он собирался подробно рассказать о каждом из проектов.
Однажды в Цюрихе мне уже пришлось жить в подобном заведении: спал я под балдахином с наклеенными на нем золотыми звездами, стены моей комнаты были выкрашены флюоресцентной синей краской и расписаны арабскими письменами, из середины всей этой "Тысячи и одной ночи" торчал рукомойник, душ и туалет отсутствовали, а под кровать был подставлен кирпич, ощутимый, наподобие знаменитой горошины, сквозь все матрасы и настилы. Я понял, что пришло время снова погрузиться в глубины гостиничного артистизма.
Первое же помещение оказалось бункером без мебели, разделенным по диагонали на уровне груди толстой бетонной полкой и выкрашенным черной и багровой эмалевыми красками. Антонио доверительно, как знаток знатокам, объяснил: черный цвет символизировал допотопный хаос, багровый – первоначальное творческое усилие.
В следующий номер вел узкий коридор пятнадцатиметровой длины, с несколькими ступеньками. Мы двигались на ощупь. В полной темноте послышался женский вскрик. Коридор, добродушно пояснил Антонио, символизирует тернистый путь познания.
Один из номеров оформил известный видеохудожник Фабрицио Плесси: стены из телевизионных экранов, на которых бесконечно плескался прибой, черное окно во всю стену, слегка дрожавшее под напором ветра и гигантская – от стенки до стенки – бетонная кровать перед окном. В номере, посвященном Пазолини, в ванной были привинчены к стенам и потолку вместо душа продырявленные обломки ржавых труб и железных угловатых ящиков, которые символизировали нелегкую жизнь художника. Еще одна комната была сверху донизу исписана стихами знаменитого итальянского террориста, с которым Антонио находился в приятельских отношениях.
Мелисса как настоящий автор скандального романа выбрала "Эротический грот": несколько подсвеченных снизу пурпурных кубов, стоявших в пурпурной комнате. Я остановился в "Гнезде любви": посередине белого номера стоял бетонный колодец, занимавший почти всю комнату. В самом колодце не было ничего, кроме огромного круглого ложа. В ванной под потолком находился железный ящик с дырками, струи из которого заливали сразу все помещение. Унитаз был установлен на высоком бетонном подиуме, и когда мне пришлось им воспользоваться, я обнаружил, что мои ноги не достают до пола сантиметров тридцать. Из стены комнаты торчали железные штыри: вешалки для одежды были сделаны из арматуры. Мебели не было ни в одном из номеров: как объяснил Антонио, мебель отвлекает. В Цюрихе были тумбочки и платяной шкаф, вспомнил я с тоской.
Два раза в жизни я встречал людей, которые так же часто, как он, употребляли в непринужденном разговоре слова "красота" и "духовность": это были кинорежиссер Сокуров и питерский бандит Репа, который хотел покровительствовать искусствам (огромный его "Мерседес" был весь увешан иконами и четками). Антонио был отчасти похож и на того и на другого: Сокурова он напоминал возвышенностью суждений, Репу – необыкновенно ласковым, открытым и беззащитным взглядом прозрачных глаз. Я спросил у Джанфранко, который, как выяснилось, был ассистентом и близким другом Антонио, чем занимается меценат. Джанфранко сказал, что семья Антонио владеет цементным заводом и многими другими строительными предприятиями. Слово "семья" прозвучало как в итальянском детективе семидесятых голов. Чуть позже Антонио рассказал, что он не захотел участвовать в семейном бизнесе и что на жизнь его несколько лет назад было совершено покушение. Стальной осколок взрывного устройства был вделан в потолок над кроватью в одном из номеров, на него был направлен узкий луч света – сверкание стали должно было постоянно напоминать постояльцу о мимолетности жизни и о трудностях на пути всякого протестанта.
Обед состоялся ближе к полуночи. За столом кроме знакомых обнаружилась еще единственная пара гостей – знакомые Антонио, американский винодел из Тосканы и его немецкая жена. Узнав, что я живу в Германии, немка поинтересовалась, каково мне там, у нее на родине. "Грех жаловаться", – ответил я сдержанно. "Да ладно, – сказала она, насмешливо щурясь и откидывая за плечо густую платиновую волну, – мне-то вы можете не заливать. По-прежнему они там все строем ходят?" Антонио, смеясь и употребляя узкоспециальные термины из области радикальной порнографии, рассказал о книжке Мелиссы: речь шла об интимном дневнике школьницы-католички. Немолодая, царственная докуметалистка из Рима со вкусом переводила мне его рассказ.
На следующий день мы посетили коллекцию бетонных монументов, созданных по заказу Антонио и расставленных там и сям в прибрежных горах. Одна из скульптур – абстракция в духе зрелого модернизма – была установлена в узкой живописной долине, на берегу реки. Антонио жаловался: возле скульптуры его противники поставили цементный завод и завалили берег гравием и щебнем, прямо над скульптурой установили виадук, при строительстве которого были украдены многие миллионы государственных денег. Люди не понимают красоты, говорил он, красота исчезает из жизни. Я смотрел на виадук: гигантские пилоны уходили высоко в голубое небо, и там, наверху, от одного, сплошь заросшего оливковыми и лимонными рощами гребня до другого протянулся плавный, тонкий изгиб автострады. От красоты этой постройки, от ее слаженности с пейзажем захватывало дух. Монумент, грустно объяснял Антонио у меня за спиной, символизирует расцвет и увядание, смену вечных мировых циклов.
Другая скульптура была установлена на вершине горы: это был выкрашенный розовой краской лабиринт, вход в который украшала высокая узкая арка. Арка символизирует женское, порождающее начало, объяснил Антонио, а лабиринт – собственно жизнь. Лабиринт был усеян коровьими лепешками, а в конце него была яма, из которой можно было увидеть одинокую серебристую оливу на фоне неба – символ тайны, как объяснил Антонио. Мы с Мелиссой бродили по лабиринту, документалистка из Рима снимала фильм про эту поездку. По ходу фильма мы должны были задать друг другу вопросы. "В твоей книжке много откровенных сцен, – сказал я. – Из всей мировой литературы что кажется тебе самым эротическим чтением?" – "Разумеется, Данте, – снисходительно ответила Мелисса, похожая на маленькую, ладную домохозяйку, – Рай". Разбросанные по склонам деревни казались завзятыми театралами, расположившимися в ожидании вокруг сверкавшей на солнце сцены моря.
Вечером было выступление в катанийском университете. Днем мы приехали в город. За окнами машины промелькнули черные громадные корабли, обрезанные раскаленным асфальтом причалов, ориентальные орнаменты на стенах плоского сицилийского барокко, античные руины, грандиозный собор, купол которого казался застывшим в небе грозовым облаком, колоннады оперного театра, белый, тающий мрамор памятников и фонтанов, лазурный просвет моря в конце узкой улицы. Греки, римляне, арабы, швабы, испанцы, норманны, итальянцы по очереди владели этой землей, совсем недавно американцы освобождали ее от немцев. Неподалеку от гостиницы был замок Фридриха Барбароссы, наполовину погруженный в черную застывшую лаву, которой время от времени заливает Катанию величественная, окутанная облаками Этна.
Народу на выступление пришло столько, что пришлось из лекционного зала переместиться в центральный. Едва Антонио успел произнести вступительное слово, как в зале вспыхнул ожесточенный скандал: студенты протестовали против присутствия низкопробного коммерческого автора в стенах академического учебного заведения. Они утверждали, что книжка Мелиссы – фикция и манипуляция, требовали, чтобы мерзкая продажная мошенница покинула зал. Мелисса плакала навзрыд. Телевизионные камеры уткнулись в ее сверкавшее от слез лицо. Красные от негодования старики вскакивали с мест, кричали что было сил и грозили студентам сухими жилистыми кулаками. Это была культурная революция наоборот, колоритный финал полувекового общественного движения: пожилые мятежники пятидесятых снова пламенно атаковали ретроградов и резонеров, румяные скептики двухтысячных откровенно смеялись над бывшими бунтарями. Зал быстро наполнился отчаянными воплями, и выступление пришлось прекратить.
На следующий день была запланирована поездка в Либрино: пригородный квартал новостроек, спро-ектированный в начале семидесятых знаменитым Кензо Танге. Некоторое время мы с журналистами бродили по району, разглядывали зарешеченные домофоны, исписанные стены, дворы, по колено заваленные влажным мусором. Около нас остановилась машина. Увидев камеры, из машины выскочили несколько парней в джинсовых куртках с золотыми зубами и сломанными носами. Они стали что-то кричать журналистам, те неуверенно соглашались. Я спросил, что происходит. Мне объяснили, что эти ребята требуют, чтобы Берлускони немедленно наладил вывоз мусора. Я хотел спросить их, не стоит ли для начала перестать выбрасывать помои из окон многоэтажных зданий прямо на улицу, но меня отговорили от этой затеи; зато рассказали, почему у многих сицилийцев сломаны носы. Действительно, утром на рынке у молодого колбасника был сломанный нос. (Мы завтракали на рынке, и колбасник с воодушевлением объяснял, размахивая перед моим лицом двумя мясницкими ножами и заглядывая прямо в душу, как нужно жить: сначала съесть кусочек колбасы, потом запить сицилийским вином и потом – он показал руками как будто мял тесто – твик-твик-твик, обязательно подмять под себя какую-нибудь аппетитную курочку.) У беззубого продавца ракушек, над головой которого красовался плакат "Мы принимаем кредитные карточки" (и от неведомого, покрытого рыбьей чешуей аппарата тянулся из-под моста прямо в небо черный провод), тоже нос был сломан. Оказывается, в мафиозных "семьях" ребенка сажают на высокую стену; отец становится внизу и, улыбаясь, просит малыша спрыгнуть со стены к нему на руки. Ребенок прыгает, родитель отступает в сторону, и мальчик падает лицом на землю: так воспитывается недоверие к людям.
Приехал Антонио и рассказал, что в Либрино живут сто тысяч человек, что во время строительства бюджет проекта был основательно разворован и люди въезжали в квартиры без электричества, отопления, водопровода, канализации. Я спросил, зачем они это делали, и он сказал, что жилье – бесплатное, что это квартал социальных домов. Он объяснил суть своего проекта: на фронтоны этих домов будут проецироваться гигантские портреты жителей пригорода. "Они должны почувствовать свою красоту, – говорил Антонио, – они должны ощутить собственное достоинство".
Я заспорил с ним: в таком же пригороде Кельна аналогичным образом оформили станцию метро. С кафельных стен на прохожих невесело смотрят немцы, турки, поляки, русские – обыкновенные жители окружающих новостроек. Ощущение тягостное: кажется, что они ждут повестки о выселении. "Плохие фотографии", – возразил Антонио. "Чувство собственного достоинства, – сказал я, – нельзя распределить среди людей вместе с социальными выплатами: в этом проблема любой гуманитарной помощи. Бесплатной бывает только депрессия, все остальное нужно заработать. Собственное достоинство, красота – это результат большого внутреннего труда, а не врожденное свойство и уж тем более не милостыня". Антонио сказал, что я – пессимист и мизантроп, что я не верю в утопию. Я сказал ему, что я приехал из утопии. Некоторое время мы спорили в кондиционированном сумраке лимузина.
Возле школы, в которой предполагалось очередное выступление, Антонио познакомил меня со своей матерью. Шофер "Роллс-Ройса" открыл дверцу, поклонился, подал руку; пожилая дама в шубе и в очках с золотой оправой выбралась из художественного фильма времен экономического бума в современную действительность. Она застенчиво поздоровалась. После выступления школьные учителя заботливо накладывали мне на тарелку разные вкусности точно так же, как это делали бы мамины коллеги в среднем музыкальном училище города Санкт-Петербурга.
Вечером спор продолжился в баре "Невский", среди портретов Че Гевары, Ленина и Кастро. "Зачем ты вообще связываешься с леваками?" – спросила меня университетская профессорша из Венесуэлы, латинистка с едва прикрытой платьем татуировкой на груди: горящее сердце с крестом. "В Европе, – ответил ей миланский фотограф, которого родители назвали в честь Эмилиано Сапаты, – вообще нет других интеллектуалов, только левые". – "Это не совсем так, – вмешалась молчаливая девушка-адвокат, которую родители назвали в честь Розы Люксембург, – полно правых, только с ними трудно, наверное, писателю, у них почему-то вкус почти всегда довольно сомнительный". Это правда, заговорили все разом, интересно, почему у правых всегда плохой вкус? "Поехали, я покажу вам одно заведение, – сказала профессорша, – вы увидите, что хороший вкус бывает не только у марксистов".
Утром было выступление в одной из лучших гимназий города. Двенадцатилетняя гимназистка прочитала отрывок из моей книжки: главная героиня, молодая беременная бездельница оправдывается перед своим возлюбленным, который зарабатывает себе на жизнь продажей вибраторов в розницу, за то, что она накануне съела последнюю марку ЛСД, прежде чем пойти застрелить начинающего олигарха. Гимназистка лет пятнадцати, на вид совершеннейшая отличница, спросила меня, какие идеалы я мог бы посоветовать современной молодежи. Я ответил, что не вижу пользы в идеалах, если только вы – не профессиональный художник. После выступления вокруг стола собралась толпа, и началась бурная дискуссия. Отличнице оказалось трудно объяснить, что такое идеалы и зачем они ей нужны. "Они необходимы, как вы этого не понимаете", – повторяла она с трогательным отчаянием. Антонио смеялся. Учителя с потухшими лицами терпеливо стояли у выхода.
Вечером дома у Антонио, в огромной старинной квартире на центральной площади Катании, был прием. Стены и мебель в квартире, которая являлась одновременно офисом его благотворительной организации, были выкрашены ярчайшими кафешантанными красками с добавлением ослепительных блесток. Выяснилось, что Антонио занимается также вопросами гендерной политики. В офисе была оборудована телевизионная студия. Антонио показал несколько десятков роликов – это была превосходно сделанная социальная реклама на тему благоустройства Либрино.
В какой-то момент фотограф из Милана предупредил меня, чтобы я позаботился заранее о своем гонораре. "Симпатичнейшие люди, – сказал он, – очень часто бывают небрежны в денежных вопросах, особенно когда дело доходит до платежей". Действительно, люди вокруг были все на редкость симпатичные. Я пожалел, что незадолго до поездки расстался со своим литературным агентом: современное производство невозможно без разделения труда. В конце вечеринки мне удалось, тем не менее, самостоятельно вытребовать у Антонио аванс: одну треть от обещанной суммы.
Рассказ я отправил в срок. Он понравился, был переведен, но остальных денег я, разумеется, так никогда и не получил – должно быть, не хватило классового чутья. Всегда у меня были проблемы с апофеозом гуманизма, самым передовым из всех возможных мировоззрений.