Беатрикс Шиферер, известный австрийский культуролог, любит водить иностранцев по своему родному городу. Ей доставляет настоящую радость, когда удается обратить их в особую веру под названием Вена. Беатрикс старается делать это без пафоса, поскольку истинный дух города не постичь без юмора, без некой иронии, скрытой во всех венских монументах.

Услышать эти удивительные истории мне помогло то обстоятельство, что прямого поезда от Нижнего Новгорода до Вены пока нет и, по-видимому, долго еще не будет. Возвращаясь из Нижнего, где находится один из трех в России Центров австрийской культуры, Беатрикс Шиферер провела вечер у меня в гостях, и мы о чем только не переговорили на кухне. А потом я подумала, что наслаждаться ее рассказами в одиночку – непростительный эгоизм и, решительно сдвинув посуду, водрузила на стол диктофон. Это позволяет мне воссоздать некоторые фрагменты наших посиделок. Известно, что на московской кухне, не сходя с места, с легкостью путешествуется во времени и пространстве. Ну а гида лучшего, чем Трикси – так она просит себя называть, – и представить себе нельзя: она – автор нескольких книг по истории Вены.

– Вот, например, знаменитый памятник "Гора героев" неподалеку от Вены, – рассказывает Трикси. – Во-первых, это никакая не гора, а едва заметный пригорок; а во-вторых, этот гигантский монумент, задуманный на века, так и остался незавершенным. В этом есть чисто австрийский комизм: претензия на вселенскую масштабность – и все брошено недоделанным. С Горой героев связано великое множество преданий и легенд, больше похожих на анекдоты.

Здесь похоронен маршал Радецкий – знаменитый полководец, прославившийся в итальянских походах. Он дожил до 90 лет, понаделав огромных долгов и, несмотря на почтенный возраст, продолжал влезать в новые. И вот один фабрикант, некто Паргфридер (поговаривали, что он незаконный сын кайзера Йозефа II, но это едва ли правда), предложил бравому старцу в обмен за уплату всех его долгов завещать ему свое маршальское тело, естественно, после кончины. Маршал тяжело задумался, но фабрикант обещал уплатить и те его долги, которые тот успеет сделать, прежде чем отчалит в вечность. Тут-то договаривающиеся стороны и ударили по рукам. Смертный час маршала совпал со звездным часом фабриканта. Он с помпой похоронил Радецкого на Горе героев в окружении античных статуй. Там уже покоился прах другого героя итальянских походов – генерала Вимпфена.

Но этим дело, разумеется, не ограничилось. Фабрикант вошел во вкус и тщательно продумал, как обставить собственную кончину. Велел похоронить себя по соседству с маршалом: в гроте, в полном рыцарском облачении, то бишь в доспехах, и в сидячей позе. Наследники сильно удивились, но волю фабриканта исполнили. Когда в В9К1-м мимо Горы героев проходили советские войска, в ходе операции по ликвидации немецких снайперов грот был вскрыт, и изумленные солдаты в ужасе отпрянули: от сотрясения воздуха громыхнули доспехи, а голова мертвеца в задумчивости склонилась на плечо...

Поныне в Гору героев государство вкладывает огромные средства, там круглосуточно дежурит смотритель, который по первому звонку бросится показывать вам могилы маршала Радецкого, генерала Вимпфена и – с особым удовольствием – фабриканта-рыцаря, размышляющего о своем творении...

– Замечательная история!

– У меня таких – сотни! В австрийских национальных традициях, национальном духе есть некий погребальный комизм. Ты, например, знаешь, почему Вену называют Городом смерти? – Я пожимаю плечами: в моем представлении Вена скорее ассоциируется с чем-то воздушно-кружевным, похожим на венский вальс.

– Австрийцы, в особенности жители Вены, помешаны на похоронах. У нас царит культ кладбища. Это же смешно: только на одном Центральном кладбище, если сосчитать памятники, похоронено больше людей, чем проживает в Вене. Представь себе город в городе, тянущийся на протяжении нескольких трамвайных остановок. Венское кладбище превращено в национальный парк отдыха, национальный клуб. Уход за могилами идеальный. Венцы обожают здесь гулять. Даже те, у кого нет захоронений родственников или знакомых, регулярно приходят сюда и обязательно отыскивают себе объект для ухода. Между могилами проложены автомобильные и пешеходные дорожки, есть кладбищенские кафе и бары, где можно приятно провести время.

Кладбище – это национальный музей эпох и стилей, по памятникам здесь можно изучать историю. Это и своеобразный социальный музей, где строго соблюдается иерархия: могилы почетных горожан, могилы нотариусов, – на памятниках обязательно указывается профессия усопшего. С кладбищем, погребением у венцев напрямую связана идея социального престижа: всю жизнь человек копит деньги на достойные похороны, позирует для памятника, бегает по архитекторам, жарко дискутирует с ними и с ближними о том, как должна выглядеть его могила. И к моменту его смерти все готово: пышность похорон свидетельствует о том, что человек не зря прожил жизнь... Лишить венца возможности глазеть на чужие и участвовать (не знаю, как это иначе назвать) в собственных похоронах, подготовка к которым длится всю жизнь, это все равно что на глазах всего мусульманского мира плюнуть на Священный камень в Мекке!

Был у нас один такой реформатор – Йозеф II, спасибо ему, конечно, за знаменитый вердикт о веротерпимости. Он все хотел, вроде вашего Горбачева, сидя на троне, провести демократические реформы. Но в чем он горько просчитался, так это в реформе о погребении. Дело в том, что он попытался ввести так называемый "экономический гроб" – один гроб на всех граждан Вены. Заворачивают, значит, покойника в этакий гигиенический пропитанный известью саван, кладут в гроб с открывающимся дном. Привозят на кладбище, дно разверзается, прокальцинированное тело падает в могилу, – и гроб едет за новым покойником. На этом все исторические реформы Йозефа II и закончились, поскольку "экономического гроба" венцы ему не простили.

До сих пор у нас существует обычай, который называется "Schone Leiche" – "Красивое тело". В понимании венцев погребение обязано быть красивым. А тут вдруг взять – и каким-то дурацким вердиктом разом лишить их этой потрясающей церемонии! Абсолютно невозможно. Существует даже общество, которое занимается "красивым погребением". В Вене и по сей день живы традиции барокко, одна из которых гласит, что жизнь есть театр. Для венца этот театр продолжается и за гробом. Каждый представляет, как его тело, красиво одетое, везут на роскошном катафалке, кругом нарядные люди, – разве можно лишать Вену такого зрелища? Весь город по сей день вспоминает похороны знаменитого актера Курта Юргенса. Тот заранее расписал, как его хоронить. Сочинил вдохновенный сценарий. Согласно этому сценарию, его хоронили при свете факелов. Поглазеть на это зрелище собралось пол-Вены. И тут же родился анекдот. Две старушки на Фридхофе – Центральном кладбище – увидели, что хоронят Курта Юргенса, заслушались, засмотрелись. Забыли полить цветочки на "своих" могилках. Одна другой и говорит: "Ох, забыла полить цветочки на могиле мужа". – А другая ей отвечает: "Ничего страшного, переживет". В "черноватом" юморе – весь венский характер.

– А как же сюда вписывается вальс? – я никак не желаю расставаться с образом "столицы вальсов".

– Самым естественным образом, – улыбается Трикси. – Прекрасная, кружевная, воздушная Вена подпитывается печалью. Равно как и вальс. Классический вальс Штрауса полон грусти, это легкий полет, парение над морем печали. В этом и заключается философия вальса и всей традиции, с ним связанной. Вытанцевать печаль, лететь над ней, как бы ее не слыша. Меланхолия прорывается в этом полете, тихим надрывом полна каждая нота. И наш знаменитый венский новогодний концерт, который транслируется во всем мире, – он тоже исполнен глубинной печали. Так и Моцарт: для кого-то это кружевная легкость, для кого-то – бездна печали. Моцарта невозможно понять без Вены. Это умение подняться над ужасным, воспарить над кладбищенским духом – тоже типично венская черта.

Вот, например, международный научный симпозиум "Вена и смерть". Он оказался самым веселым симпозиумом в моей жизни. Проводился он под сенью Национальной библиотеки, в зале Св. Августина. Там на потолке фреска с изображением скелета в золотой короне – прямо по теме встречи. Потрясающий получился симпозиум: все, не умолкая, рассказывали анекдоты – исключительно на заданную тему. Хохот стоял невероятный, испуганные библиотекари то и дело заглядывали в зал, не могли понять, что происходит.

А еще – я в Вене самый крупный специалист по одной театральной традиции, которая называется "Allerseelenstuck". Есть у нас такой жанр – "печальная пьеса", которая исполняется один раз в году на день поминовения всех усопших. Это такая печальная пьеса, такая печальная, что всем полагается прийти в театр и коллективно рыдать. И что же получается? Вечно выходит одно и то же. На протяжении столетий все действительно приходят в театр и действительно рыдают... от смеха. Сползают от хохота со стульев, корчатся от смеха, потому что это такая печальная пьеса, такая печальная, там такие страдания, такие грустные диалоги... Просто жутко смешно! Может, неприлично, что я так говорю, но я этот жанр обожаю, это настоящий венский жанр.

Я вдруг замечаю, что мы с Трикси тоже хохочем. Наша беседа норовистой лошадкой взяла в галоп и понесла неведомо куда.

– Вот видишь! – справившись с очередным приступом смеха, говорит Трикси. – И ты туда же!

Кому я не начну рассказывать про Вену, все почему-то смеются!.. Вот недавно я водила по Вене группу чешских туристов. Все сплошь поэты. Лил жуткий дождь. Но на чехов ничего не действовало, они прыгали, хохотали как дети: у нас была экскурсия, как ты понимаешь, по кладбищу, и они все время находили на могильных плитах свои имена. Ведь у каждого чеха в обязательном порядке имеется по два-три богемских предка. И вот, находя свое имя, они радостно кричали: "А я здесь похоронен! А я – здесь!" Было очень весело. Вполне по-венски. В Вене вообще почему-то крайности не исключают, а дополняют друг друга. Напротив кладбища "Фридхоф" – знаменитое кафе "Конкордия", известное тем, что там ужасно много едят. Там подается фирменный шницель "Конкордия", льется рекой пиво, посетители оттуда обычно выходят сильно навеселе и– сталкиваются нос к носу с посетителями кладбища. Тоже очень по-венски.

– Это называется "карнавальным сознанием"?

– Да, оно очень характерно для Вены. Отсюда, наряду со страстью к кладбищам, пылкая любовь венцев к балам. С Рождества до Пасхи – и далее со всеми остановками – в Вене сезон балов, карнавалов и маскарадов. Каждый цех, каждая организация устраивают свой бал. Можно составить календарь балов и скользить с одного бала на другой. Дамы в бальных платьях, кавалеры в смокингах, церемония торжественного открытия, – и все это не так уж дорого стоит. Посещение бала может себе позволить любой студент. Кстати, билет для дам стоит дороже, потому что в конце бала каждая дама обязательно получает маленький подарок, сувенир на память. Венцы ворчат, что сувениры стали хуже. У меня есть целая коллекция этих даров – начиная с 1910 года, когда балы стала посещать моя бабушка: удивительные безделушки, и все обязательно с сюрпризом, – из коробочки для макияжа выскакивает чертик, зеркальце хохочет тоненьким голоском, и все в таком роде. А каких только балов не бывает! Балы в масках, балы в костюмах определенной эпохи, балы, где дамы выбирают кавалеров. Забавно, когда мужчины жмутся у стен и делают вид, что не туда попали. А после полуночи все возвращается на круги своя: кавалеры с облегчением бросаются приглашать дам, эта роль им привычнее. Несмотря на несносный характер, венцы обожают танцевать.

– В чем же заключается "несносность" венского характера?

– О, может, я слишком темпераментно выразилась, но я ведь тоже родом из Вены! Нам прежде всего свойственно самопринижение. Когда говорят "это по-австрийски" или "это по-венски", – это означает "хуже не бывает", "очень плохо и не может быть хорошо", "ничего не получается и никогда не получится". С самопринижением рука об руку идет невероятная австрийская вежливость, от которой дуреют американцы, да и для всех прочих все наши куртуазные рулады звучат приторно и фальшиво. Венец кого угодно может довести до исступления своими "будьте любезны", "если вас не затруднит", "мне не хотелось бы вас обременять". Каждая просьба сопровождается таким градом вежливостей, что уже не понимаешь, о чем венец просит. "Извините, мне страшно неудобно беспокоить вас, но если это вас не затруднит, я буду вам искренне признателен, когда вам не составит труда подвинуться". Но эта черта венского характера не кажется мне столь уж ужасной: по-моему, излишняя вежливость еще никому не вредила. Но вот что мне действительно не нравится в венском, да и вообще в австрийском характере, так это неумение сказать "нет". Даже в самой неприятной для него ситуации австриец будет держаться до последнего, бормотать "ну что вы, что вы, как можно, премного обяжете", но честно послать всех куда подальше для него сущее мучение. Вот, скажем, Рождество – на мой взгляд, самый мучительный из всех праздников. Все должны отмечать его дома, даже если у тебя в семье нелады, даже если ты один-одинешенек, даже если место своего проживания ты и домом совсем не считаешь. Но все как прикованные сидят у домашнего очага, а утром – особенно в деревнях – пасторская чета обходит прихожан и спрашивает: "Ну как вы провели Рождество?" – "Ах, было просто чудесно!" – восклицают все, в восторге закатывая глаза. Пожалуй, только в Вене вам ответят честно: "Спасибо, могло быть еще хуже!"

– А как мы ругаем Вену – боже правый! Как мы ругаем все австрийское! Но пусть это только посмеет сделать иностранец. При всей австрийской вежливости вам могут выцарапать глаза.

– У австрийцев и у русских, судя по всему, много общего в национальном характере.

– Да, наверное, это сознание империи, которая то воссоединяется, то вновь разваливается. Тем более что настоящее крушение империи произошло у нас практически одновременно – в 1917 году. Правда, вас угораздило пережить это на протяжении одного века дважды. После развала Австро-Венгерской империи нам долго казалось, что все осталось по-прежнему. А потом вдруг пришло понимание того, что Австрия на самом деле – маленькая страна, да еще на периферии "большой" Германии. Тут-то и началось самоуничижение. Впрочем, кружева венского вальса от этого нисколько не помялись...