Стамбул! Ты собирался внутри меня из черно-белых строк и фотографий хлопкового Памука. Из пушкинской былины о вещем Олеге, обещавшем прибыть свой щит на вратах Царьграда. Из гоголевских казаков, сподвижников Тараса Бульбы, что ходили по Днепру, а потом по Черному морю до Константинополя. Из удивительных сказок «Тысячи и одной ночи». Из нездешних, а оттого особенно сладких слов: паша, визирь, султан, янычар, лукум. Сейчас я бы добавил к этим ещё и новые слова, из которых, несомненно, состоит этот город. Ахметсултан, Босфор, Айа София, Топкапи, корабли, течение, набережная Кеннеди, чай, рынок, метро, мосты, Галатасарай, Девичья башня, ковры, гарем, литографии, хумус, ялла, источники, кладбища, византийские руины, танцующие дервиши, бродячие собаки, брошенные дома, автобусная станция, пробки, чинары, красные флаги, носильщики. Некоторые слова, вроде Ахметсултан, сугубо стамбульские. Это фундамент города. Есть и такие, что свойственны и другим городам. Такие как слово «пробки». Но стамбульские пробки - они совсем особенные. И без них этот город представить себе нельзя.  Потому, что они другие, нежели в Нью-Йорке или Москве. Они легкие и рассасываются моментально. Почему так происходит - просто не знаю.

Стоит побывать в Стамбуле хотя бы однажды, чтобы навсегда полюбить этот странный, чужой, изнасилованный город. Русскому сердцу кажется он именно таким. В нём будто слышатся отзвуки чего-то родного и близкого, видятся призраки византийской моей родины, моего древнего Иерусалима - захваченного, сожженного и поверженного столетия тому назад. Не покидает странное ощущение, что вернулся в старый дом, где начиналась твоя жизнь. Тут всё не то. И крыша другая, и стены перекрасили в яркий цвет, и окна новые поставили, и двери. Однако, сердце всё равно невидимым своим зрением различает какие-то крохотные осколочки прошлого: вид на старую сосну из этого вот нового окна. Он не изменился совсем за тридцать лет. Старый алюминиевый рукомойник на сосне. Так и висит, бедолага. Полуистлевшая книга сказок, чьими ветхими страницами теперь разжигают баню.

Так и Стамбул. Эти тысячелетние руины, увитые плюющем и украшенные гнездами стрижей, эти мраморные ступени среди зарослей репья и поддуба. Эти серые стены, чьи ноздреватые поры омывают ветры Босфора. Дотрагиваясь до вас, я словно бы представляю вновь и вновь Ричарда Львиное сердце на распаренном белом коне, царственным взглядом осматривающего Византию. Я вижу черные рясы патриархов, входящих в храм святой Софии на свои Вселенские соборы, римских императоров в туниках цвета свежей персидской крови. Николая Чудотворца - епископа Мирликийского и Иоанна Златоуста  - наших православных святых - вижу я мысленном взором, касаясь византийских руин, по которым с легким шорохом бежит в спасительную щель юркая изумрудная ящерка.

Несколько сотен лет звучит над руинами моей Византии протяжный крик муэдзина. Чужой голос. Чужой язык. Иная вера.

Как же хочется мне, прикасаясь щекой к древним стенам, водрузить кресты над Святой Софией. Как хочется ввести сюда, под торжественные звуки фанфар и барабанов константинопольского Патриарха, позолотить русским золотом купола, восстановить разрушенные стены и водрузить над входом в город Цареградскую икону Божьей матери. Как хочется мне водрузить над Босфором русский флаг, чтобы его было видно и из Европы, и из Азии. И посадить здесь русского царя. Например, Лужкова. Или Кадырова. Или Тельмана Исмаилова, как посоветовала мне одна моя знакомая писательница. Собственно, это уже и не важно. Важно вернуть Византию.

Особенно остро чувствуешь это в храме святой Софии - в прежние времена самого величественного храма всего православного мира. Чувствуешь нелепость всех этих круглых черных холстов, на которых золотой вязью выписаны имена Пророка и его ближайших родственников, понимаешь неуместность всех этих мусульманских минбаров и михрабов, несуразность и архитектурную фальшь минаретов. Чужие они святой Софии. Совсем чужие.

Вот если бы благое дело Ататюрка продолжить. Не просто мечеть закрыть. Их, ведь, и без того в Стамбуле достаточно, и не просто превратить её в музей, а завершить историческую справедливость и превратить Святую Софию в православный храм. Вот ради такой цели следовало бы потрудиться…

Говорят, Босфор меняет свой цвет. Ночью - черный. Утром - розовый. Но я этого не заметил. При мне Босфор цвета не менял отчего-то. Был цвета пивной бутылки со стальным отливом. Он струился мимо меня стремительным горным потоком мимо корявых камней набережной имени Кеннеди. И в его бурных потоках я видел головы пловцов, проносящихся мимо. Они прыгали в воду прямо напротив дворца султана, с плоских, словно раскатанное тесто, камней, и плыли до самого окончания Босфора, там где он широко и вольно бросался в объятия Мраморного моря. Скорее всего, они выбирались где-то на берег. Но мне казалось, что всех их уносит в ту дымчатую даль, где тонким голубым пунктиром маячат Принцевы острова, где вечность и пустота.

На набережной Босфора стоят мужчины. Они кидают в его бутылочные, стремительные воды рыболовные снасти и ждут пока клюнет большая рыба. Но рыба клюёт редко. Мужчины пьют чай из маленьких самоваров из нержавейки, пьют холодное пиво «Эфес», читают газеты и пересказывают друг другу последние новости. Мимо проплывают корабли. Огромные, с разноцветными кубиками контейнеров на борту; небоскребы круизных судов, поблескивающих на заходящем солнце стеклами кают, хромом округлого киля, плывут нефтяные танкеры, в чьих трюмах жирно колышется жирная влага, идут военные корабли с зачехленными стволами кормовых орудий, с серыми полусферами медленно вращающихся радаров. Некоторых из них, словно карликовая собачка чихуахуа,  сопровождает шустрый кораблик пожарных, хотя мне совсем не понятно как такой крохотный кораблик сможет потушить танкер или круизный корабль. Но он честно семенит рядом, пускает дым из трубы, пыхтит и старается изо всех своих слабых сил.

Поперек Босфора то и дело мчатся, подрезая друг друга, пассажирские пароходы, перевозя из Европы в Азию десятки автомобилей, людей и домашних животных. Капитанам этих судов хорошо известен фарватер Босфора и потому они несутся по нему, словно по широкому шоссе: быстро, сноровисто, хамовато.

Мы шли на нашем корабле, что я арендовал в рыболовецком порту за 80 евро, до самого Галатасарая, как раз против течения, в сторону Черного моря, перерезая фарватеры пассажирских корабликов и против курса встречных кораблей. Шли каким-то странным галсом, с которого, впрочем, можно было видеть и Голубую мечеть, и Святую Софию, и Золотой Рог.

Мимо медленно проплывают знаменитые стамбульские яллы - дачи визирей, придворных и знатных горожан, которые модно было возводить на берегах Босфора в последние годы Османской империи. О них у Памука - целая глава. После падения империи яллы пришли в запустение. В больших дворцах доживали свой век наследники влиятельных прежде фамилий. Как и на Кубе после революции 59 года. Многие яллы сожгли, чтобы построить на их месте что-то новое и полезное для республики. Но некоторые и остались. Их фирменный цвет «османский розовый». На самом деле - кирпичный, с оттенками оранжевого. Все они  - памятники ностальгии по Османской империи - так и возвышаются по берегам Босфора по сей день.

На обратном пути от Галатасарая я просто уснул на больших подушках, разбросанных на корме старого деревянного катера. Босфорский ветер ласково, словно женщина, играл моими волосами, брезентовый тент защищал от солнца, мерно струилась бутылочная вода за бортом. И никаких снов. Одно блаженство и ощущение счастья. Божественного. Не земного.